«Заповедник» поговорил с фельдшерами о том, почему они не будут смотреть фильм «Аритмия» про врача скорой помощи, как отличить квартиру психически больного человека, и в каких случаях с пациентом нужно просто поболтать.
Наш канал в TelegramДмитрий Лапутин, работает фельдшером скорой помощи в Омске с 2004 года
Денис Д., работал фельдшером скорой помощи в Москве с 2002 по 2003 годы
«Едешь и читаешь Мамлеева»
Денис Д.: Когда тебе двадцать с чем-то лет – хочется драйва, и на втором-третьем курсе мединститута я стал подрабатывать фельдшером на бригаде скорой помощи. Это естественно для студентов-медиков – работать в каких-то экстремальных ситуациях: в приёмных отделениях или в реанимации, на нашем курсе таких было много. Это такой момент самоутверждения, там ты мог себя почувствовать сильным и крутым, стать взрослее.
Дмитрий Лапутин: На втором курсе медицинского колледжа я устроился на подстанцию, где работаю до сих пор. Я руководитель фельдшерской бригады скорой помощи – занимаюсь разговорами, и у меня есть напарник, который носит сумку и отвечает за аппаратуру. Есть ещё реанимационные бригады: врач и два медбрата или медсестры-анестезиста.
Денис Д.: Фельдшер – это что-то между медсестрой и врачом. Ты имеешь право выписывать рецепт, констатировать смерть, но не можешь выполнять какие-то чисто врачебные процедуры. Но 90% вызовов – это рутина: бабушки с давлением и непохмелённые алкоголики, поэтому иногда стирается граница между фельдшером и врачом. Ты тащишь тот же чемодан, тебе может достаться та же бабушка – все едут на вызовы и вместе работают.
Дмитрий Л.: Бригады формируются всегда по-новому, практически каждый раз ты работаешь с разными людьми, но иногда можешь месяц работать с одним человеком, если у вас совпадают графики. Или кто-то просит поставить их вместе, если у них <романтические> отношения, у нас это распространено.
Денис Д.: На третье или четвёртое дежурство меня поставили одного, только я и водитель. Тебе надо ехать, что-то там делать, а ты ничего не знаешь. Как детей учили плавать: кидали с лодки – выплывет, не выплывет. Но дежурство на восьмое я хотел работать только один, потому что уже всё знал в этой жизни. Одному тяжелее, зато тебе платят надбавку.
Дмитрий Л.: Рабочий день начинается с приёма смены. Я, как руководитель, принимаю наркотики, у нас есть коробочка с подучётными препаратами, за которые ты каждое утро расписываешься в специальном журнале. Всё должно быть расписано на бланке: когда при каких симптомах какие показания. Нельзя при головной боли поставить морфин – за этим следит Госнаркоконтроль.
Ещё старший фельдшер принимает планшет, обычный самсунговский, на него приходят вызовы, там стоят карты и навигаторы. Всё остальное заблокировано: поиграть, вылезти в интернет и посмотреть порно на нем нельзя. Фотографировать можно, если постараться, – мы иногда шутки ради ставим на рабочий стол какую-нибудь фигню.
Второй фельдшер, который «на сумке», принимает аппаратуру и проверяет машину. Сейчас все машины работают с полной реанимационной укладкой: дефибрилляторы, электроотсосы, аппарат искусственного дыхания – всё необходимое для поддержания жизни. Если человек в машине даёт дуба и у него прекращаются жизненные функции, то ты можешь подключить его ко всему этому; самому приходится разве что непрямой массаж сердца делать. А где-то уже есть специальные корсеты: надеваешь на человека – и даже качать не надо, он автоматическую компрессию грудной клетки делает, а ты едешь и читаешь Мамлеева.
«Смерть – это много бумажек»
Дмитрий Л.: Максимум через полчаса после начала смены поступает вызов, тебе печатают карточку, и ты едешь. Моя работа – опрос пациента, сбор анамнеза, назначение лечения и, если требуется, госпитализация. Или если человек сам хочет – такое часто бывает, и я никого не отговариваю: хочешь в больницу – ради бога, поехали, даже если ему абсолютно туда не нужно, а таких, как правило, много. Некоторые отговаривают; я прекрасно понимаю, что там его подержат немного и домой отправят, потому что острого состояния нет – у него только в голове что-то. Но объяснять ему это – дело совершенно неблагодарное: ты ещё виноватым окажешься, позвонят и нажалуются.
Часто бывает наоборот: человеку надо, а он отказывается. Бывают случаи, когда у какой-нибудь бабушки безболевая форма инфаркта. Ты понимаешь, что её нужно везти в больницу, а её ничего не беспокоит, она говорит: вы мне укол сделайте, я отлежусь, и всё. При этом ты прекрасно понимаешь, что ты сейчас уедешь, возьмёшь отказ, юридически от человека отпишешься, а через пару часов он поймёт, что всё, конец, и мы снова к нему поедем. У меня был мужик, который выпил в гаражах метилового спирта и начал концы склеивать. Я ему говорю: мужик, поехали, ты не доживёшь до утра, ты до вечера даже не доживёшь, тебя к смерти гонит. А он даже признаваться не хочет – хотя уже слепнет, жена в истерике. Причём он благополучный, не какой-то алкаш, просто мужики в гараже угостили. В итоге он умер, потому что ни в какую не хотел ехать: приехала реанимация, но не смогла его откачать, человек перешёл ту грань, где можно было его спасти.
Случается, что скорая не успевает приехать. Но редко бывает так, что человека, например, разбил инфаркт – и он давай умирать. От инфаркта редко умирают быстро: его можно перенести на ногах, и человек в подострой стадии еще может пару дней ходить. А так, чтобы человек действительно быстро и стремительно умирал, – это передозы, серьёзные травмы, закупорка тромбом лёгочной артерии – если ты будешь в соседней квартире, когда у него это случится, то ты ещё, может быть, успеешь его спасти, да и то не факт.
Как правило, когда скорая не успевает – там и шансов немного. Чаще всего человек донельзя себя запускает: процесс длится уже несколько дней, и всё это время он сидит на жопе и думает, что всё пройдет, что он оклемается. Ты приезжаешь – а там нечего спасать: какой-нибудь альвеолярный отёк легких, когда уже кровавая пена изо рта хлещет, ты ничего с этим не сделаешь. Человек сам себя запустил, но он мог три дня назад вызвать, и всё было бы нормально.
Денис Д.: Иногда приходится приврать, потому что иначе можешь не довезти. Например, говорят, что в ближней больнице нет мест в реанимации, но есть в дальней больнице — вам реанимация требуется? И ты понимаешь, что требуется, но до дальней больницы ты не довезёшь. Я так один раз привёз человека с тупой травмой головы — было понятно, что гематома растёт, требовалась срочная трепанация черепа, и если везти по пробкам на другой конец города, то можно не успеть, а так человек остаётся живой. На меня, естественно, наорали, что мест нет, но сказали готовить кровать. Всегда что-то можно сделать, иначе из-за какой-то формальности можно потерять человека.
Смерть – это много бумажек, этого никто не любит. Тебе нужно ждать труповозку, оформлять документы, это всегда часа на два. У нас у одного фельдшера было три смерти за ночь – прямо при нём то есть. Он тут ни при чём, это такое дело, что никогда не предугадаешь. У меня не было такого опыта, но это не потому, что я такой крутой врач, а просто повезло.
Часто родственники вызывают, когда уже идёт агония. Ты приезжаешь – и уже ничего, конечно, не можешь сделать. Было так, что мы вводили преднизолон, как положено, отзванивались, собирались и уезжали. И пока мы ехали, приходил новый вызов, туда же, но уже для констатации смерти – на такие вызовы тоже едет скорая.
Русский арт-хаус
Дмитрий Л.: «Аритмию» я не смотрел и не собираюсь: смысл смотреть на то, что и так каждый день видишь? Я лучше «Звёздные войны» посмотрю. Я пытался смотреть русский арт-хаус, но на работе видишь такое, чего никакой Звягинцев или Балабанов не снимет. Они показывают какое-то дно, а я видел дно куда глубже: каких-нибудь гниющих матерей, которых дети держат чуть живыми, чтобы пенсию получать, и прочее.
Иногда попадаешь в декорации фильма ужасов, где бытовой сюрреализм достигает таких пределов, что если бы обычный человек внезапно там оказался, он бы точно сошёл с ума. Мы к этому уже привычные, тем более у нас это всё происходит плавно. Если за сутки у тебя десять вызовов, всё равно какой-то процент в них будет этих старых квартир и безумных людей. Я внутренне к этому готов и ничему не удивляюсь, уже даже смотрю с каким-то академическим интересом.
Я сейчас, например, распознаю шизофреников и психобольных. Прихожу в квартиру и вижу по какому-то не такому расположению вещей, что там живёт психически больной человек, хотя на первый взгляд хрен ты это поймёшь. Иногда это по самим людям видно, а бывает, что на вид ничего, и пока не начинаешь спрашивать – не поймёшь, а сами они очень редко говорят, что у них что-то такое.
У меня есть такая особенность: я все время захожу, опрашиваю больного, сахар меряю, кардиограмму записываю и начинаю между делом книжные полки изучать. Один раз была женщина – всё нормально абсолютно, но книжный шкаф: одна полка – Блаватская, другая – Рерих. Я говорю: «Вы нигде не наблюдаетесь?» — «Ну, наблюдаюсь». Я говорю: «А где?» — «Ну, в психоневрологическом диспансере». А вызвала она из-за того, что у нее тревожность какая-то, с сердцем что-то. И я понимаю, что у неё это всё в голове: кардиограмму записали – разумеется, с сердцем у неё никаких проблем нет – нейролептиков вкололи, чтобы немного попустило.
«Мы все вдруг стали плохими»
Дмитрий Л.: Раньше люди были куда благодарнее: когда ты приезжал к армянам, пока ты не нажрёшься, чаю не напьешься, пока тебе в карманы не напихают конфет и сладостей, тебя оттуда не выпускали. Даже бабушка, у которой дома шаром покати, старалась отблагодарить, баночку варенья всунуть или еще что. Сейчас очень плохое отношение и к скорой помощи, и к медицине в целом. Этот переход произошёл не резко, где-то с 2010 по 2013 годы – был период, когда народный гнев прямо полыхал: с порога отношение к тебе было как к какому-то говну.
Бить пытаются. Если на тебя кто-то нападает, ты вполне можешь дать ему отпор и вызвать полицию. Раньше этого было больше, и было жёстче, но сейчас ничего такого уже не происходит – я очень давно не дрался, всё можно решить словами. К тому же есть отличная опция вызова Росгвардии через планшет, которая по олдскулу и не церемонится: они приезжают реально быстро и действуют очень жёстко. Не как полицейские, которых ждешь долго, а они ни на что не имеют права, приходят и сопли жуют. Если гвардия видит, что человек реально агрессивный, они его заламывают, и всё. Как-то мы привезли двухметрового наркомана в токсикоцентр, и он быстро переварил седативные, которые мы в него вкололи, метаболизм у него, видать, повышенный. Он вскочил и давай куролесить – мы вызвали Росгвардию, и они довольно быстро и эффективно его успокоили. Это классная опция, я реально чувствую себя защищенным.
Отчасти это всё масс-медиа – причина же не в том, что мы все вдруг стали плохими. Все эти показательные суды, охота на ведьм, врачи-убийцы, все эти сфабрикованные и расхайпленные дела… Понятно, что в этом есть большой процент правды, отчасти это отношение оправдано: да, в тех же стационарах, бывает, бьют <пациентов>. Ну а как ты будешь любить пациента, когда у тебя зарплата 25 тысяч, ипотека, дети, и ты должен после суток выстиранный ехать на вторую работу, чтобы как-то сводить концы с концами? У меня много таких коллег, которые каждое утро говорят, как им все надоело и какие все уроды; кто-то увольняется и уходит, иногда даже в сферы, не связанные с медициной. Если бы были адекватные зарплаты и адекватные нагрузки, все бы нормально ко всему относились.
Надо понимать, что мы долго едем не из-за того, что нам неохота ехать, а потому что находимся, например, на другом конце города, и хоть ты мчись с сиренами и мигалками – не успеешь. Дело не в том, что мы плохо работаем, дело в оптимизации, в нехватке машин, загруженности дорог, когда в час пик ты хоть вой – но тебя некуда пропускать.
Автомобилисты при этом ведут себя по-разному, но вообще неидеально. В Америке все расступаются перед скорой – а у нас и подрезают, и во дворе могут перекрыть выезд машинами.
Я работаю с 2004 года и помню ещё те времена, когда и вызовов было мало, и не вызывали из-за ерунды – на порезанные пальцы и температуру. Сейчас мы обязаны принимать все вызовы, даже самые банальные, когда человек говорит: «Мне не надо скорую, вы мне скажите, какую таблетку выпить от температуры», – ему все равно присылают скорую. Могут даже не дать положенные полчаса на обед – отправляют на какой-нибудь порезанный пальчик; ладно, если на аварию или инфаркт – какой разговор.
Это система ОМС: конторе платят деньги за каждый вызов, поэтому выгодно сделать больше вызовов, и из-за этой жажды наживы получаются сверхнагрузки. Сейчас все проблемы скорой помощи, да и всего здравоохранения, пожалуй, – это экономика, желание захапать больше бабок меньшими средствами, сделать больше меньшими силами. У нас в одну смену работает пятнадцать бригад, но район большой, и машин не хватает. Был разговор о том, чтобы открыть вторую подстанцию, но воз и ныне там – вроде как справляетесь, и ладно. Выгоднее держать меньше бригад, которые не вылезают из машин, но накапливают нужное количество вызовов. Так везде: срезают средний персонал, и врач какой-нибудь лаборатории работает за себя, за медсестру и за санитарку.
Сейчас стало немного легче и спокойнее: меньше вызовов по сравнению с тем, что было года три-четыре назад. Может, оттого, что стали работать с населением: люди говорят, по телеку проскакивают здравые мысли, что не надо вызывать скорую по ерунде, вызывайте по делу; что не надо заниматься самолечением, если у вас сердце болит – вызывайте скорую, вдруг у вас инфаркт. Какие-то углы сглаживаются, может, даже становится спокойнее. Вот недавно одна бабушка пирожков с картошкой дала в три часа ночи.
24 часа
Денис Д.: Я не знаю, кто придумал ставить смены по двадцать четыре часа, потому что уже после двенадцати часов человек выдыхается. А через сутки возникает ощущение наркотического или алкогольного опьянения: у тебя немного смещается адекватность восприятия.
Дмитрий Л.: На подстанции скорой помощи есть жилые комнаты, где периодически бывают фельдшеры, врачи и водители, когда получается заехать на станцию между вызовами. В комнате – кушетки, стол, иногда шкафчики для тарелок и ложек. Если днём тебе удаётся провести в этой комнате часа два подряд – это очень много, хотя ночью можно проспать и четыре часа. В основном спишь; раньше телик смотрели, но их запретили по технике безопасности и убрали. Я вот читаю; сейчас эпоха смартфонов, и все сидят скроллят и свайпят. Когда-то умудрялись даже выпивать, но теперь на это тупо нет времени.
Денис Д.: Люди справляются по-разному, и алкоголь после смены помогал. Во время смен тоже было, конечно: байки, когда врач скорой помощи заходит и делает укол в диван, не лишены оснований. Много алкоголиков: у тебя и так после смены сознание не ясное, а тут ещё усугубляешь. За этим следят, есть так называемый линейный контроль, когда по возвращении на подстанцию с тебя начинают спрашивать, проверять твою укомплектованность.
Один раз я просто не мог после смены выйти из фельдшерской, думал, что немного посплю, а в итоге проспал несколько часов – я просто не мог доехать до дома. Мне нравилась работа, но у меня начало сдавать здоровье. В тридцать пять я ощущал себя намного лучше, чем в двадцать с чем-то, когда работал на скорой, потому что тогда у меня появился хронический бронхит, я курил, пил кофе по ночам. Иногда ты приезжаешь домой после суток, ложишься спать и заснуть уже не можешь – ты возбуждён, у тебя бьётся сердце, стучит в ушах. Соблюдение циркадных ритмов и ночной сон – это очень важно для здоровья человека.
А ночь – это всегда хрущёвка, пятый этаж, у тебя чемодан килограмм десять-пятнадцать, и ты с ним идёшь наверх. Там какой-нибудь инсульт, а в доме только старушки. И ты на себе человека оттуда выносишь, с водителем, либо втроём, если тебе повезло и у тебя напарник мужчина. Бывало, мы вызывали милицию или спасателей – они помогали. С милицией вообще часто встречаемся: если поножовщина, драка или констатация смерти.
Дмитрий Л.: Бывает, ты можешь года два отработать – и у тебя ничего серьёзного не происходит. А бывает, каждую смену лютый аврал, ты весь в поту вытаскиваешь с того света человека какими-то последними средствами. Были у меня случаи по пять-шесть таких ситуаций за смену: ты уже падаешь из машины в конце, потому что каждый вызов – это какая-то жесть. Но так интереснее работать: когда без тебя никак не обойтись – это стимулирует. Когда ты занимаешься своим делом, спасаешь человека от смерти, когда тебе удается понять какой-то хитрый диагноз, ты назначил грамотное лечение и всё сделал профессионально, ты получаешь от этого удовольствие.
Есть сезоны активности: например, зима с эпидемиями гриппа, когда ты 22 часа из 24 на колесах, не заезжая на подстанцию. Бывает благословенная летняя пора, с вечера пятницы по вечер воскресенья, когда все уезжают на дачи. Но это очень условная корреляция – бывает и в эпидемическую пору нормально, и летом жёстко.
По-настоящему утомляет, когда в сезоны гриппа ты все двадцать четыре часа ездишь по температурам, когда люди просто не знают, какие таблетки выпить и что можно участкового вызвать. Говоришь одни и те же фразы: у тебя уже есть заготовленный паттерн, ты его включил, произнёс, и на следующем вызове абсолютно то же самое, меняются только лица. Человеческая беспомощность утомляет: ты сам можешь себе помочь, не надо никого вызывать и час ждать скорую. Если фельдшер сутки напролёт давление снижал или лечил то, от чего можно было просто принять таблетку, то ты фактически занимался бесцельной работой, потому что ты не нужен на таких вызовах.
Профессиональное выгорание
Дмитрий Л.: У тех, кто постарше, ещё много совка в голове: они считают, что к медицине должно быть особенное отношение, все их должны уважать. Поэтому у фельдшера первой категории, которой лет пятьдесят, случается когнитивный диссонанс, когда какая-нибудь двадцатилетняя барышня посылает её матом и ведет себя откровенно нагло. Из-за этого они и выгорают.
А молодежь не видела хорошей жизни, она приходит – и сразу попадает в горнило ада, когда куча вызовов и просвета не видишь: принял смену – и уехал на сутки, только заезжаешь на обед и ужин на полчаса. Ещё в туалет, может, пару раз отпросишься, а всё остальное время ездишь в машине и сталкиваешься с разнообразными проявлениями человеческой глупости. Это у меня за счет регалий зарплата более-менее нормальная, тысяч тридцать, а они не видят просвета и получают за это деньги, на которые сложно нормально существовать.
А те, кому плюс минус тридцать лет, – у них и деньги более-менее есть, и стаж, и по жизни сумели устроиться, и в голове что-то устаканилось, хотя, опять же, не у всех. Я смотрю на своих ровесников – только они более-менее адекватно реагируют на всю ситуацию. Понятно, даже мы иногда сидим и ворчим, какие все сволочи, но надо просто иногда выговориться: ты выпускаешь пар и дальше расслабленно ездишь.
У меня в 2012 году был момент какого-то экзистенциального кризиса. Нас перевели на электронную схему приёма вызовов, и первое время никто не понимал, что с этим делать. Вызовы копились, машины долго ехали. Ещё я нахватал себе смен, полтора месяца работал сутки через один и потом в ночь – вообще не вылезал с работы и потихонечку начал сходить с ума.
И тогда у меня случилось просветление: я понял, что если я буду напрягаться, это ни к чему хорошему не приведёт, что нужно работать по фану. Понятно, что человеческая глупость, хамство и недопонимание никуда не денутся, но если ты будешь проецировать всё это на себя, ты в итоге станешь таким же дураком, как тот алкаш, который тебя вызывает. И я стал к этому относиться проще. Перестал хамить – я и до этого не особо хамил, а теперь вообще перестал резко реагировать, стал себя вести максимально дипломатично. Конечно, я могу рявкнуть, повысить голос, когда это действительно необходимо: лежит тяжёлый пациент, кровью истекает, а вокруг носится бабушка, дедушка и какой-нибудь сват, и все они мешают, лезут под руку – некоторые не понимают по-другому.
Уровень эмпатии
Денис Д.: В обычном коллективе легко сохранить дистанцию: ты можешь и не понять, что за человек перед тобой. А когда ты двадцать четыре часа с ним работаешь, вы вместе попадаете в какие-то экстремальные ситуации, ты видишь, как он себя в них проявляет. Когда ты приезжаешь на драку, там находятся люди, которые настроены агрессивно, и эта агрессия может переключиться на тебя. Получается такая проверка – и человек на пределе каких-то моральных, эмоциональных, физических сил проявляет себя настоящего.
Дмитрий Л.: Общая черта у фельдшеров – наверное, пресловутый медицинский цинизм, куда более простое отношение к здоровью и смерти. В нашей среде пошутить, например, про смерть ребенка – в порядке вещей. Это жестоко, с точки зрения психологии, может, даже и ненормально, но это определенный блок, средство, чтобы не сойти с ума совсем. Когда у тебя на руках помирает человек, ты либо получаешь глубокую эмоциональную травму, либо как-то продолжаешь работать. У нас были девочки, которые только пришли работать с фазана (медицинский колледж, от ФЗУ — фабрично-заводское училище. – Примеч. ред.), и в первую же смену у одной пациент умирает на вызове, у второй – в машине. Обе утром забрали шмотки и уволились.
Денис Д.: Ты многое видишь: как люди лежат на асфальте, потому что выпали со второго-третьего этажа, или из-за того что в какой-то драке их пырнули ножом, или у человека происходит инфаркт миокарда с отёком лёгких, или кому-то по голове проехала машина. Это происходит не постоянно, но бывает: едешь с ножевого на инфаркт, а с инфаркта ещё на что-нибудь. И это шесть утра, и тебе уже вообще всё равно, потому что у тебя всё плывёт перед глазами. Это твой повседневный труд, и уже сложно чему-то удивляться.
Ты не всегда можешь помочь, что тоже печально. Приезжаешь на вызов: 86 лет, сердечная недостаточность, дыхательная недостаточность, отёки, ожирение третьей степени. Понимаешь, что организм изношен, не справляется, внутренних ресурсов нет. Ты можешь что-то сделать, разгрузить большой круг кровообращения, но понимаешь, что человеку осталось жить год, два, может, полгода.
Становишься немного циничным – всё равно ты не можешь воспринимать всю боль как свою. Ты же приехал к человеку, который нуждается в помощи, тебе нужна от него определённая информация, чтобы понять, что с ним не так. Нужно его оценить не как собеседника, а как просто объект, с которым что-то случилось, как сломанный телевизор. Но потом человечность возвращается.
Дмитрий Л.: Какой-то уровень эмпатии всё равно должен быть. Бывает, люди черствеют и им становится на всё насрать, но это неправильно. Конечно, ты таким способом блокируешь себя, но с другой стороны, ты теряешь способность помогать людям.
У нас в работе много такого, когда не надо колоть, таблетку давать или что-то делать с человеком физически, а нужно просто поболтать. Я не особо люблю это делать, но понимаю, когда надо. Есть контингент неврастеников, которые болеют головой, а не туловищем. С ними просто нужно разговаривать, а не как некоторые у нас: ерундой не занимайтесь, лечите голову – и всё. Так тоже можно, но можно и потратить лишние пять минут.
Я не склонен к сантиментам: не нужно сидеть и полчаса по голове гладить человека. Просто говоришь: ну, бывает, всё это ерунда, попейте афобазол, потом к психиатру сходите, всё у вас нормально. Главное – не нужно с ними нянчиться, потому что они садятся на шею, и когда ты уезжаешь, начинают плакать, как птенцы. А если говоришь с ними как корефан, то и они так же: «Ага, ну мне уже получше». Какой-нибудь бабушке плохо – ты вроде пошутил, поболтал, и ей нормально. Хотя бывает, что это не помогает: люди вызывают, и вызывают, и вызывают, пока им психотерапевт не назначит что-нибудь серьёзное. Это все надо очень грамотно обставлять, чтоб у них в голове не откладывался паттерн: мне плохо, сейчас ко мне приедут, сделают укольчик, и всё станет хорошо. Надо это всё выстраивать так, чтобы они понимали, что с ними происходит, и могли как-то сами дальше двигаться.
Рабочие навыки приходится применять и в обычной жизни: постоянно кто-то звонит и спрашивает, чем вылечиться. В переулке около бара летом девушка рвотой захлебывалась, пока ехала скорая, я очистил ротовую полость от рвотных масс и положил как нужно, чтоб она на спину не завалилась и не захлебнулась. В другой раз шли на репетицию, и на улице дед давай сознание терять. Все кричат, что у него инсульт, давайте скорую вызовем, а оказалось все банально: на улице было плюс тридцать градусов жары, а дед был одет в майку, футболку, теплую рубашку и шерстяной пиджак – у него случилось обезвоживание и гиповолемический коллапс. Мы ему купили минералочки, он за раз полторашку в себя опрокинул, потом ещё полбутылки, пришел в себя, мы его раздели до майки, он остыл.
Скорая помощь в полной мере соответствует моему характеру: ты не сидишь целый день в лаборатории или на приёме, а где-то ездишь – а там и улицы, и травмы, и русский арт-хаус. Ты едешь на вызов и не знаешь, что там будет, степень внезапности очень высока. Плюс этот драйв, когда перед тобой человек, у которого руки-ноги оторваны, и тебе надо что-то срочно сделать, чтобы он выжил, – голова работает. А вот лабораторная работа, о которой я мечтал до этого, мне теперь кажется скучной, я бы там, кажется, не вывез. Я понимаю, что я здесь на своем месте, состоялся как профессионал, мне интересно работать, и я никуда не планирую уезжать, хотя зовут. Зарплату бы еще косарей пятьдесят – было бы вообще отлично.
Павел Креслинг, Лев Калиниченко, Москва, http://zapovednik.space/material/ulitsy_travmy_i_russkiy_arthaus
