Промысловые циклы советской государственности 🔱

Процесс трансформации российской государственности во все времена выглядел как постепенная эрозия сакральности в сторону карнавальности, который сопровождается уменьшением дистанции между «надмирской» властью и ресурсным ядром, ростом числа «разночинцев», исповедующих ту или иную внешнюю концепцию устройства государства, а также постепенным превращением государственных практик в ритуалы, необходимые лишь для получения ресурсов. Рост карнавальности приводит к главенству негласных, но реальных практик над формальными, что повышает эффективность промыслового освоения ресурсов. Соответственно уменьшается и время циклов — формального сопротивления имитационного государства надолго не хватает.

Ныне фактически общепринятым стало следующее мнение: теневая (подпольная, неофициальная и т. д.) экономика в СССР стала развиваться после начала 60-х годов, а до этого ее не было. Соответственно, дальнейшее развитие значительной (но далеко не всей) части промыслов в СССР рассматривается именно в модусе «маргинальной» части экономики, описанию феноменов которой и посвящена большая часть работ авторов, занимавшихся и занимающихся вопросом. Цеховики, фарцовщики, блат, воровство социалистической собственности, шабашки и шабашники — все эти феномены были выделены и описаны именно как маргинальные, появившиеся на свет ввиду тех или иных особенностей социалистической системы хозяйствования.

Историография изучения вопроса показывает, что подобный подход появился на свет благодаря в первую очередь иностранным исследователям и впоследствии наследовался либо напрямую, либо как предмет критики.

Дело в том, что вопросами изучения неофициальных механизмов советской экономики вплоть до конца 70-х годов внутри страны никто не занимался, а созданные уже при Андропове два специализированных института по проблемам «второй экономики» - при генпрокуратуре и при МВД, а также НИИ Госплана СССР действовали во-многом в рамках ситуативных задач родительских ведомств, то есть внешне исповедовали ту же тактику «отдельных недостатков», что и родительские ведомства.

Описание и интерпретация оказались в руках западных ученых и экспертов, в первую очередь из США. Первым из них был Виктор Перло, издавший в 1961 году на волне возмущений известным ужесточением советского законодательства исследование «Как работает советская экономика», в котором оперировал достаточно узким понятием «черный рынок» в приложении к валютчикам, что ожидаемо привело к признанию локальности обозначенного таким образом явления.

Бурный интерес к вопросу вызвала статья Грегори Гроссмана «Вторая экономика в СССР», изданная в США в 1977 году, в которой вопрос был рассмотрен значительно шире. Фактически, именно этой статьей Гроссман заложил фундаментальные основы для идеи генерализации роли «маргинальной» экономики в жизни СССР, а впоследствии и в распаде Союза. Эту мысль, моментально ставшую популярной, Гроссман высказал в статье 1988 года «Разрушительная самостоятельность. Историческая роль подлинных тенденций в советском обществе», основываясь на своих исследованиях, проводимых совместно с университетом Дюкка в течение 80-х — начала 90-х годов. В рамках этих исследований, источниковой базой которых являлись интервью с иммигрантами из СССР, было выпущено несколько сборников по самым разным аспектам социалистического хозяйствования: анализ теневого рынка бензина, жилья, работы парикмахерских и так далее. Кроме качественного анализа коллектив авторов сборников делал попытки и количественного изучения явления. Полученные цифры поныне активно используются в разнообразных работах, посвященных периоду перестройки.

Среди других авторитетных работ можно отметить также книгу 1982 года советского эмигранта Константина Симиса «Коррупция в СССР — тайный мир подпольного советского капитализма», основанную на личном опыте автора, который до переезда в США промышлял защитой в суде цеховиков. Книга стала популярной, что создало достаточно серьёзный вал эмигрантских публикаций по теме в США, наиболее известными из которых стали работы Владимира Тремля (в соавторстве с Гроссманом) и Михаила Алексеева, которые фактически повторяют выводы Гроссмана о роли «маргинальной» экономики в деле развала СССР, а также указывают на её фиксируемый рост с начала 80-х годов. При этом все эти авторы, вне зависимости от критериев выбора предмета исследования (неофициальная, частная, теневая, черная, неформальная экономики), рассматривают его как особый феномен внутри существующей системы, то есть как достаточно обособленный её элемент. Таким образом неминуемо возникает модус взаимодействия части с целым, что вынуждает авторов активно использовать конструкты наподобие коррупции, сращивания подпольного «бизнеса» с чиновниками и так далее. Аналогичную оптику использовали и советские исследователи. Среди них особо стоит выделить работы директора НИИ Госплана Валерия Рутгейзера и экономиста Татьяны Корягиной, которые увидели свет в самом конце 80-х годов. Эти достаточно известные работы также построены на выделении отдельных «теневых» феноменов и на попытках их количественной оценки, то есть на пролонгировании идеи «отдельных недостатков». Основное отличие этих работ от работ западных авторов — в методологии и в отсутствии глобальных объяснительных конструкций, которыми активно пользовались и Гроссман и Симис, которые признавали, что «маргинальные» явления были невозможны без «прямого участия» [Симис], «молчаливого поощрения» или хотя бы «благонамеренного пренебрежения» [Гроссман] власти. Наиболее рельефно подобный взгляд оказался представлен в труде Роджера Кирана и Томаса Кенни «Продавшие социализм. Теневая экономика в СССР», даже само название которой прямо указывает на позицию авторов.

Проблема не только этой, но и практически всех указанных выше работ (за исключением некоторых сборников Гроссмана 1985-1990 годов) заключается в оперировании достаточно крупными категориями при пренебрежении подробными описаниями самих хозяйственных практик и соответствующих связей.

Подобные описания известны и позволяют взглянуть на ситуацию несколько с другой стороны. Анализ вполне конкретных и повсеместных практик позволяет сделать однозначный вывод — по своей сути они остались неизменными по сравнению с 50-ми годами, в том числе и в части незамечаемости государством в целом «отдельных недостатков», которые и позволяли реально хозяйствовать, то есть были системообразующими. Природу «маргинальности» этим практикам придала исключительно позиция советского руководства в начале 60-х годов, одним махом разорвавшего отчасти гласный (статус «промысловой кооперации»), а отчасти негласный (незамечение «отдельных недостатков» в рамках негласных понятий) «пакт о ненападении», что и придало исконно существующей обыденности маргинальный статус.

При таком подходе популярная конструкция «при Сталине теневой экономики не было» приобретает искусственный характер как в части крепости «затягивания гаек», так и в части обыденности промысловых практик.

Скорее, речь стоит вести об определенной периодизации степени принятия государством реальной жизни внутри себя, которую вполне рельефно можно проиллюстрировать именно на материале советского времени.

Согласно концепции С.Г. Кордонского и Ю.М. Плюснина, общую канву российской государственности можно представить как модель, напоминающую луковку. Внутри нее находится ресурсное ядро со своими исконными и самобытными практиками жизни, это ядро обрамляется промежуточным слоем, а снаружи существует внешний мир, рассматриваемый из промежуточного слоя как набор идеальных моделей для воплощения в той реальности, «неправильность» которой фиксируется из этого слоя. При этом источник существования промежуточного слоя оказывается в том самом ресурсном ядре, неправильность существования которого фиксируется и рефлексируется. Это создает определенную двойственность, которая и формирует ключевой нерв государственной (то есть реформаторской) жизни. С одной стороны ядро — это ресурс, а с другой — недоразумение, которое неизбежно должно исчезнуть во время очередного цикла реформирования.

Эту концепцию расширил в своей книге «Тактики выживания в условиях кризиса» Леонид Бляхер, подчеркнув неизбежную «внешность» источника легитимации власти, недоступного из ядра. Историю подобного порядка вещей Бляхер прослеживает со времен Золотой Орды, когда источником власти в российском государстве стал «внешний» и недоступный монгольский хан, через концепцию Третьего Рима, где в качестве источника выступала трансцендентная идея Бога, до советского государства, где в качестве трансцендентной сущности предстал «объективный ход истории», воплощенный в эзотерической по сути концепции диалектического материализма. Таким образом история может быть представлена как череда смены не только образцов для циклов реформ, но и источников легитимации самого процесса реформирования.

В этой связи реальная внутренняя жизнь промежуточного слоя, представленного изначально исключительно акторами имитационного государства, приобретает дополнительную многогранность. Её нерв формируется не только за счет борьбы между необходимостью быть внутри ресурсного ядра и реформаторской концепцией, но и за счет необходимости верить или демонстрировать веру в сакральный источник легитимации либо заниматься поиском такового, без которого, как отмечает Бляхер, подобным образом устроенная власть «превращается в ничем не оправданное насилие». Очевидно, что такая внутренняя жизнь исключает статичность, что и выражается в неизбежном чередовании периодов, когда побеждает (гласно или негласно) ресурсная составляющая, и когда главенство берет реформаторство (с верой или без в те или иные идеалы).

Исходя из этой концепции история отечественного хозяйствования может быть представлена в виде следующих периодов:

1. ПЕРИОД 1 «ПРИЗНАНИЕ». формальное признание наличия активности, не попадающей под идеологическую концепцию;

2. ПЕРИОД 2 «ФОРМАЛИЗАЦИЯ». попытка включения активности в рамки идеологии через создание или импортирование искусственных конструктов;

3. ПЕРИОД 3 «ИСПОЛЬЗОВАНИЕ». достижение устойчивого негласного баланса между идеальным представлением и реальностью.

При этом особо подчеркнем, что все эти действия существуют исключительно в пространстве власти, относимому к промежуточному слою, то есть фактически не изменяют реальность, которая воспроизводится вне зависимости от попыток её реформирования и интерпретации, что и обеспечивает всей системе необходимую устойчивость. При этом сама природа таким образом устроенного властно-промежуточного слоя исключает признание самостоятельной ценности и даже наличия тех элементов и практик, которые относятся к питающему ресурсному ядру.

При применении указанной модели к советской истории хозяйствования можно выделить следующие периоды:

1. ПЕРИОД 1. время НЭПа, когда советское государство признало наличие промысловой активности и вынужденно с ней временно смирилось, наделив оттенком маргинальности;

2. ПЕРИОД 2. времена массовой кооперации и коллективизации, когда был использован импортированный конструкт кооперации;

3. ПЕРИОД 3. период расцвета промысловой кооперации (40-50-е годы), когда формально ресурсные практики считались искроенными, а на практике служили ресурсом для самого промежуточного слоя и списывались на «отдельные недостатки»;

4. ПЕРИОД 1. начало-середина 60-х годов, время активной борьбы «с частной предпринимательской деятельностью», к которой была сведена вся промысловая активность;

5. ПЕРИОД 2. начало-середина 70-х годов, когда начали внедряться практики бригадного подряда и хозрасчета;

6. ПЕРИОД 3. конец 70-х — начало 80-х, времена «застоя» и угрозы «жить на одну зарплату»;

7. ПЕРИОД 1. середина 80-х годов, начало перестройки, времена риторики «демократического хозяйствования»;

8. ПЕРИОД 2. период с момента запуска пилотного проекта кооперирования и принятия закона «О кооперации в СССР»;

9. ПЕРИОД 3. конец 80-х — начало 90-х годов, время использования созданного конструкта кооперативов.

Можно заметить, что продолжительность циклов смены хозяйственных моделей внутри системы уменьшается. Это связано с постепенной деградацией внешнего источника легитимности. Для описания этого процесса Леонидом Бляхером вводится понятие карнавальности — сущности, обратной процессу сакрализации. Таким образом, процесс трансформации выглядит как постепенная эрозия сакральности в сторону карнавальности, который сопровождается уменьшением дистанции между «надмирской» властью и ресурсным ядром, ростом числа «разночинцев», то есть представителей ресурсного ядра, исповедующих ту или иную внешнюю концепцию устройства государства, а также постепенным превращением государственных практик в ритуалы, необходимые лишь для получения ресурсов. Рост карнавальности приводит к главенству негласных, но реальных практик над формальными, что повышает эффективность промыслового освоения ресурсов. Соответственно уменьшается и время циклов — формального сопротивления имитационного государства надолго не хватает.

Именно этот механизм и сработал в очередной раз в позднем СССР, хотя внешне и выглядел, и описывался как рост коррупции, теневой экономики и так далее.

Ключевую суть соответствующей трансформации отлично выразил Дэвид Прейс Джонс в работе 1995 года «Странная смерть Советской империи». В этой работе Джонс приводит фразу, приписываемую Брежневу: «ныне уже почти никто больше не живет на одну зарплату». Подобная общепризнанная констатация реальности явно указывает на главенство негласных практик на фоне карнавализации имитационной государственности.

Подобные наблюдения в полной мере подтверждаются и материалами социологов и других исследователей реальных позднесоветских практик, которые приобрели всеобщую фрактальность, — ресурсами для промысловой активности повсеместно стали не только сырье и материалы, но и распределительные механизмы самого государства как таковые.

Особенно показательны в этой связи практики выполнения государственного плана, который приобрел явный смысл ритуала, необходимого для получения раздаваемых государством ресурсов. Внешним выражением этого стали повсеместные приписки, распространение промысла «толкачей» и «решал», разнообразные манипуляции с фондами и прочие механизмы, в настоящее время достаточно хорошо описанные на первичном материале. Механизмы сдачи-раздачи продолжали работать в первую очередь за счет подобных негласных практик, что лишь усиливало зависимость устойчивости системы от объема распределяемых ресурсов. При этом глобальная перестройка системы ввиду самой основы подобным образом устроенного государства была невозможной: признание промысловой сущности всей ресурсной системы в этом случае равносильно признанию карнавальности самого государства, то есть лишению его остатков сакральной легитимации. Оставалось лишь не замечать реальность и пытаться её формализовать.

При таком взгляде на вещи совершенно другое содержание приобретает достаточно популярный взгляд на позднесоветскую историю, основанный на данных официальной советской статистики. Согласно этим данным, пик развития советской экономики приходился на начало перестройки, что позволяло утверждать, что СССР ждало бы блестящее будущее, если бы страна не развалилась. Наиболее известным выразителем этой позиции в постсоветское время оказался историк Сергей Кара-Мурза, выпустивший несколько популярных книг, посвященных вопросу, но основы были заложены ранее работами главного экономического советника Горбачева Абела Аганбегяна, в которых на количественных данных демонстрировались успехи андроповских реформ.

При принятии цифр статистики за безусловную данность, действительно возникает кажущийся парадокс: жить стали лучше, но жить стали хуже. Впоследствии выходы из этого парадокса неоднократно находились в разнообразных конспирологических теориях развала СССР, который объяснялся то кознями мировой закулисы, заинтересованной в ликвидации советского государства, столь резко наращивающего свою мощь, то заговором правящих кругов, то вредным влиянием засланных антисоветчиков. Если же посмотреть на данные с позиции главенства негласных практик, то можно сделать иной вывод: парадные цифры статистики были не выражением реальных экономических успехов, а индикатором успешности промысловых практик, основанных на ресурсах, которыми сопровождалось исполнение государственного плана. Для сохранения легитимности государству необходимо было эти практики формализовать и включить в себя, чтобы сократить разрыв между реальностью и внешним ее представлением.

Очередной этап формализации оказался связан с возрождением идей частных промыслов и кооперации, воспринимаемых как внешний механизм, позволяющий ввести существующие практики в пространство власти, тем самым придав им формальный статус, что равнозначно попытке усиления роли государства.

Основными вехами этого этапа стали законы «Об индивидуальной трудовой деятельности», принятый 19 ноября 1986 года, и закон «О кооперации в СССР», принятый 26 мая 1988 года. Оба этих закона, несмотря на сопутствующую риторику революционности их принятия, оказались весьма схожими с аналогами из советского законодательства начала 30-х годов, на что достаточно явно указал и Горбачев в своей речи «Потенциал кооперации — делу перестройки» на IV Всесоюзном съезде колхозников 23 марта 1988 года, проследив преемственность методов формализации.

В случае с индивидуальной трудовой деятельностью эта преемственность оказалась практически полной — закон 1986 года практически повторял по форме положения 30-х годов о некооперированных кустарях, а вот «потенциал кооперации» представлялся уже несколько иначе.

Ключевое отличие перестроечного метода кооперирования от предыдущих попыток формализации заключалось в том, что кооперативы разрешалось создавать при государственных предприятиях, то есть фактически официально промышлять на государственных ресурсах (так как плановость системы хозяйствования при этом не отменялась). Впоследствии многие исследователи и публицисты посчитали это ключевой ошибкой кооперативного плана Горбачева, которая в конечном итоге и привела к развалу страны за счет нарастания разрыва между плановыми и «рыночными» ценами (ныне ключевым апологетом этой мысли является православный коммунист-экономист Валентин Катасонов), но, судя по выступлениям Николая Рыжкова и Михаила Горбачева, у руководства страны просто не было другого выбора.

Дело в том, что, несмотря на риторику демократии, гласности и перестройки, аппарат имитационного государства решал собственную задачу, исходя в первую очередь из идеи сохранения существующей системы ресурсного распределения, формально выражаемой через план. Соответственно, кооперация рассматривалась в первую очередь как механизм «легализации» отлично известных аппарату негласных практик распоряжения ресурсами, в первую очередь на госпредприятиях. Формализация этих практик через идею кооперации должна была способствовать ликвидации дефицита, вызванного сокращением ресурсной базы. Иначе говоря, в кооперации аппарат видел не механизм, легализующий возможности самостоятельного использования ресурсов (в том числе и трудового) населением, а способ расширения собственной ресурсной базы государства. Об этом достаточно прямо говорил Горбачев (речь на съезде колхозников): «Цели у нас ясные и понятные — лучше удовлетворять потребности советских людей, изыскивать дополнительные материальные ресурсы <...> кооперация способна оказать существенную помощь в решении продовольственной проблемы, в увеличении выпуска добротных товаров народного потребления, в расширении сферы обслуживания <...>». Прямо говорилось и о «проблемах»: трудностях с подрядами на небольшие по объему работы, не дающие достаточного потока ресурсов, внедрением рационализаторских предложений и так далее.

О том же самым за два дня до принятия закона говорил на совместном заседании Совета Союзов и Совета национальностей Николай Рыжков: «Нетрудно уяснить: крупным и сверхкрупным государственным предприятиям, составляющим фундамент нашей экономики, постоянно приспосабливаться к разнообразному и, главное, быстро меняющемуся спросу нелегко. <...> Вот почему именно через кооперативное движение, органически слитое с перестройкой и демократизацией методов хозяйствования в государственном секторе экономики, открываются реальные возможности для преодоления многих негативных тенденций в социально-экономическом развитии страны».

Надежды на расширение ресурсной базы в первую очередь за счет промыслов гос. предприятий не оправдались — вместо формализации практик очередная реинкарнация кооперативной идеи стала самостоятельным ресурсом, так же как и промысловая кооперация во времена Сталина и Хрущева. При этом, ввиду возросшей карнавальности государства, система уже не могла сопротивляться — для этого явно недоставало тающих остатков ресурса легитимности. Внутреннюю жизнь государства, окончательно утратившего пафос единственного владельца и единственного распределителя ресурсов, стали определять исключительно промысловые практики. Страна начала разваливаться.

Достаточно типичный внешний взгляд на этот процесс представлен в уже упомянутой работе Роджера Кирана и Томаса Кенни, которые напрямую связывали развал СССР с желанием номенклатуры обогатиться за счет захваченных ресурсов государства и при этом легализовать само это обогащение. Этот процесс представляется авторам как засилье коррупции, а точка развала СССР — как граница между новым и старым мироустройством.

С этим взглядом можно согласиться в одной части — в части смены источника легитимации, точнее ликвидации существующего трансцендентного конструкта «объективного хода истории», но вряд ли можно согласиться с заменой экономической парадигмы — промысловые практики, существующие в извечном ресурсном ядре, никуда не делись и в постсоветской России.