Еще Николай Языков в запальчивости называл свою родину «болотом человеческих глупостей». Его и других наблюдателей симбирской жизни, а также заезжих гостей возмущали бесплодность и бездуховность бытия верхушки местного общества. Морской офицер Валуев писал: «Если бы я должен был вечно жить в Симбирске, то скорее согласился бы быть лошадью, чем симбирским дворянином». Мы решили пройтись по нравам симбирского дворянства того времени и обнаружили, что даже столетия не в силах сломить тот самый характер города. Вот уж действительно: что ни город – то и норов, как гласит русская пословица.
Наш канал в TelegramА «глупостей» в Симбирске было немало. Многие из них коренились в невежестве местной аристократии, разбогатевшей во время войны с Наполеоном за счет дороговизны хлеба и больших урожаев. На дикие кутежи и грандиозные балы денег не жалели, а уделить хоть небольшую часть богатств на поддержку единственной в губернии мужской гимназии, создание общественного театра или библиотеки – скупились.
Это не взятка, это tolérait
Казнокрадство и взяточничество процветали повсеместно. Вот какую картину местного общества представил Иван Гончаров в очерке «На родине»: «Впрочем, весь город, то есть все губернское общество, не только мирилось с системой чиновничьих доходов, но даже покровительствовало ей. Плохенького, не умевшего наживать этим способом или занимавшего недоходное место — не носили на руках. Правительство, конечно, знало, что казенного жалованья не хватает на прожиток, потому и не совало носа в омут непривилегированных поборов — стало быть, терпело их; по-французски есть верное слово: tolérait. Такие поборы и не назывались взятками. Этим словом клеймили обыкновенно вымогательство, прижимательство, голую продажу правосудия в уездном суде, в палате, в процессах по имущественным делам. Такие судьи-лихоимцы были у всех на виду и на счету и уважением не пользовались. Если в обществе водились с ними, то это только по личным расчетам».
В истории общественной жизни Симбирска первой половины 19 века также немало рассказывается о нравах дворянства: «Общая дружба, скрепленная близким родством, особенно отличали Симбирское дворянство и придавали ему огромную силу. Если когда действия кого либо из их среды были очевидно неправильны, то все общество, даже иногда в ущерб справедливости, принимало все меры к тому, чтобы как-нибудь оправдать поступок виновнаго и вообще выгородить его; если же случалось кому-нибудь из них быть обиженным, то гнев всего сплоченнаго общества обрушивался на виновника» («Воспоминания Э. И. Стогова», «Русская Старина», 1878 г., пунктуация и орфография сохранены).
Лень и пыль в глаза, но все на защиту чести
Изучая очерки и книги о жизни того времени, можно отметить, что симбирское дворянство сорило деньгами и жило в роскоши, ни в чем себе не отказывая. Это рвение к роскоши даже стало поводом для указа Екатерины II от 23 октября 1782 года о том, «чтобы все придворныя дамы на платьях их никаких накладок из разных лоскутов сделанных, или шире двух вершков, не носили; а на голове уборы носить не выше двух вершков, разумея от лба, наблюдая более простоту и умеренность в образе одежды».
Симбирское дворянство было довольно гордым и могло сплотиться для защиты своей чести. Вот как гордый нрав местных дворян описывает Стогов в своих воспоминаниях: «Прiехал в Симбирск новый губернатор, Иван Петрович Хомутов, человек вполне светскiй, любезный, веселый, но и у него вскоре, произошел разрыв с обществом, и причиной этому была губернаторша: особа маленькаго роста, горбатая, но зато урожденная Озерова, дочь знаменитаго в то время сочинителя трагедiй. Она как-то неосторожно высказала, что для нея мелко Симбирское общество, что она, по рожденiю своему, привыкла быть в высшем аристократическом кругу. Этого было достаточно, чтобы от нея отвернулось Симбирское общество, где не мало было и своих фамилий, носивших известныя имена: Карамзины, Тургеневы, Языковы, Дмитрiевы и другiе, а потому — что для них Озеров! Причина, оскорбившая Симбирских дворян, оказалась важною и глубокою. Хомутов, узнав это, смеясь сказал: «Бабьи сплетни, я дам хорошiй бал и помиримся». Действительно бал был назначен, приглашенiя разосланы…В назначенный день вечером, губернаторскiй дом блистал огнями; играл полный оркестр музыкантов; стол был накрыт для ужина на 80 персон, а гостей нет. В 10 часов услыхали, что едут кареты; хозяева засуетились встречать гостей, но кареты проехали мимо; не много погодя опять едут кареты — и опять мимо; то и дело стали ездить кареты, но все мимо губернаторскаго дома. Прошла полночь — а из гостей хоть бы кто показался… На другой день выяснилось, что мимо губернаторскаго дома нарочно ездили пустыя кареты. Такая злая насмешка доказала, что разрыв общества с губернатором непримирим, и, менее чем через год, Хомутова перевели в Вятку». («Русская Старина», 1878 г., орфография и пунктуация сохранены).
А вот еще одна зарисовка, демонстрирующая степень лени и праздности симбирских богатеев того времени. Как писали «Московские Ведомости» в 1883 году, «в селе К-е, Сызранскаго уезда, жили, на разных концах, два помещика Т. и К.; у них кутежи, псовая охота, картежная игра, сменялись одно другим и сопровождались всегда какими-либо эксцентрическими выходками. Например: у обоих из них было по пушке большого калибра и когда вздумается одному из них позвать другого к себе в гости, то он делал выстрел; если приглашаемый согласен, то отвечал тоже выстрелом, а если нет, то стрелял два раза, что означало приглашенiе к себе; но когда ни тот, ни другой, не хотел уступить, то перестреливались до тех пор, пока ни истощался запас пороха. Потом съезжались на половине пути и заключали договор куда ехать и чем потешаться» (пунктуация и орфография сохранены).
«Хлеб жуем да небо коптим!»
Однако, несмотря на все стремление симбирского дворянства к высшему свету, атмосфера города для многих оставалась сонной. Вот и Лермонтов в поэме «Сашка» замечает: «…сон и лень вполне Симбирском овладели».
Словно вторит этим словам наш земляк Иван Гончаров, писавший: «И по приезде домой, по окончании университетского курса, меня обдало той же «обломовщиной», которую я наблюдал в детстве. Самая наружность родного города не представляла ничего другого, кроме картины сна и застоя. Те же, большею частью деревянные, посеревшие от времени дома и домишки, с мезонинами, с садиками, иногда с колоннами, окруженные канавками, густо заросшими полынью и крапивой, бесконечные заборы; те же деревянные тротуары, с недостающими досками, та же пустота и безмолвие на улицах, покрытых густыми узорами пыли. Вся улица слышит, когда за версту едет телега или стучит сапогами по мосткам прохожий. Так и хочется заснуть самому, глядя на это затишье, на сонные окна с опущенными шторами и жалюзи, на сонные физиономии сидящих по домам или попадающиеся на улице лица. «Нам нечего делать! – зевая, думает, кажется, всякое из этих лиц, глядя лениво на вас, – мы не торопимся, живем – хлеб жуем да небо коптим!».
Неужели не было больше ничего? Нет, другая часть дворян жила не так громко, их жизнь не ограничивалась развлечениями, они, как могли, служили городу. Но это уже совсем другая история…
подготовила Галина Плотникова
