При входе в самарский краеведческий музей висит листок, который с живым пафосом преподносит посетителям концепцию музея, совершенно справедливо подчеркивая историко-географическое положение Самары «на границе степи и леса, гор и равнины». Самара представляется составителям концепции «срединным» городом, городом Пути. Если вспомнить историю, то так и оказывается – Самара была именно вехой на пути по Волге в одной из ключевых точек – в месте окончательной смены лесостепи степью и правобережных гор равниной.
Наш канал в TelegramПодобными вехами были и Царицын, Саратов и Астрахань, основанные в качестве русских городов так же в XVI веке. Этот факт не проходит мимо каждого, кто начинает интересоваться историей Симбирска-Ульяновска. Возникает вполне закономерный вопрос – почему же Симбирск основан в качестве крепости для защиты от кочевников лишь в 1648-ом году, причём намного северней уже существующих русских городов? Ответ на деле весьма прост – ключевое «содержание» Симбирска и «низовых городов» в корне различное. И Самара и Саратов и Царицын были по сути форпостами торгового пути, городами, созданными пассионарными торговцами и воинами. История говорит, что никакой сколь-либо активной хозяйственной деятельности вокруг этих городов не велось – они лишь собирали активных и рискованных людей, «людей длинной воли», которые готовы были рисковать жизнью ради тех или иных идеалов. Купцы – ради прибыли, а воины – ради риска и реальной деятельности как таковых. Симбирск же стал городом-крепостью с совершенно иным внутренним содержанием.
Если взглянуть на карту Белгородско-Камской засечной черты, то можно обратить внимание на то, что она практически совпадает с южной границей залесенных речных долин, отходя к югу на западе и поднимаясь северней в Среднем Поволжье. Основной смысл этой засеки – именно ограничение зоны, где возможно хозяйственное освоение в рамках привычного кормящего ландшафта. Чуть южнее – уже «чужые» степи, восточнее – отроги Уральских гор. Симбирск здесь становится форпостом классического для Российской Империи типа освоения новых территорий – крестьянско-помещьичьего.
Смысл такого освоения прост – под защитой «служивых людей» происходит выделение земель под ведение хозяйства. Часть территории заселяется государственными крестьянами, часть – «частными». Помещики выступают одновременно и как проводники русской культуры и государственной политики и как ленд-лорды, ответственные за эффективное хозяйство. Таким образом, край осваивается при минимальных усилиях со стороны государства, которое берёт на себя лишь функцию защиты территории.
Методика весьма эффективная, и при небольшом раздумье можно сделать вывод, что вряд ли страна с имперскими амбициями могла бы придумать вариант лучше для расширения и закрепления своего влияния на огромных просторах Евразии.
Но почему же колонизация не пошла южнее, захватывая степной ландшафт? Ведь вложения в оборонительные сооружения были бы сопоставимы. Ответ на самом деле прост – для освоения «чужих» ландшафтов было крайне трудно найти людей с соответствующим масштабом действий и стратегического мышления. Если земли в границах типичного кормящего ландшафта под защитой государственных оборонительных сооружений воспринимались «помещиками» как божьий дар, то земли в чужих ландшафтах – как сущее наказание. Причина этого проста и понятна – простые люди ищут там где безопасно и сытно. И именно границы «государственной безопасности и сытости» и обозначила засечная черта, тем самым решив сразу две основные задачи. Во-первых, форсировав (в десятки раз) освоение края, а во-вторых, строго разделив границы действия «пассионарности» – земли значительно южнее черты осваивались «маргиналами». Если взглянуть на этническую карту Ульяновской области, то этому можно моментально найти подтверждение – чем южнее территория, тем меньше там процент русского населения. Дело в том, что ехать в «дикое поле» соглашались лишь люди, не утратившие пассионарную энергию, и понимающие, что только в условиях «неизвестной степи» они могут чего-то добиться. Такими людьми в основном оказались казанские татары, которые на своих землях после покорения Казани чувствовали себя не совсем уютно под массированным прессингом русской колонизации уровня «суб-пассионариев».
В итоге Симбирск оказался граничным городом, но граница эта с самого начала в основном пролегала через мировоззрение и мироощущение – пассионарии ушли южнее, находя применение своим талантам «на переднем крае», а в окрестностях Симбирска и северней его осели любители «простой и безопасной» жизни. В этом плане Симбирск уникален и в корне отличается от других крупных поволжских городов, которые постоянно испытывали на себе натиск со стороны различных пассионарных энергий. Симбирск-Ульяновск умудрился обойтись без этого вообще, за всю свою историю не разу не став центром серьёзной пассионарной активности. Единственное, что можно вспомнить, так это восстания Разина и Пугачева и Гражданскую войну, но во всех этих случаях говорить о пассионарности жителей – значит говорить не о чем.
А как же серьёзное количество больших личностей родом из Симбирска-Ульяновска? Гончаров, Карамзин, Керенский, Ленин – список достаточно внушительный. Но к пассионарности окружения их появление не имеет никакого внятного отношения, скорее наоборот – такие люди появлялись в Симбирске не благодаря, а вопреки. Вопреки «сонному дворянскому городу», «самому невнятному городу Поволжья», «сонному царству» и т.д. На вытоптанном пустыре даже самый невзрачный цветок будет красив…
Симбирск уже к середине 18 века стал настоящим учебным пособием по тому, что Гумелев называл «мемориальной стадией этногенеза». Уровень жизненного пафоса стремительно близился к нулю, а уровень промысливаемых и решаемых проблем – к «лавочному» обсуждению хвостов у собак. Если в городах, которые ещё сохраняли импульс пассионарности, до падения всего на уровень убогой обывательщины было ещё далеко, то Симбирск тут отличился, став для истинных пассионариев настоящим учебным пособием «от противного». На этом натурном экспонате учились Карамзин и Керенский, Ленин и Гончаров, тем самым развивая уровень масштабности своего поискового мышления, которое искало ответ на вопрос «почему?». И в этом плане Симбирск уникален.
Удивительно другое. Несмотря на понимание (без которого невозможно развитие личности такого уровня) внутренней сущности родного города и его замшелых проблем, все без исключения великие симбиряне до конца дней сохранили в душе тонкую и чистую любовь к родному городу и его жителям. Почему? Точного ответа не найти, но можно смело предположить, что тут работает «отеческий» механизм. Симбирск великие любили отеческой любовью, как любят несмышленых детей.
А что же Ульяновск? Ничего не изменилось, всё осталось так же. Сегодня Ульяновск может претендовать лишь на почетное звание пассионарного тренажера от противного. Осталось лишь дождаться тех, кто сможет им воспользоваться, либо…. Либо стать мемориалом культуры, но это история, требующая отдельного рассказа.
