Мы очень много знаем о войне – о подвигах и трудностях бойцов, о безостановочном труде на заводах в тылу. Но почти ничего не помним о том, как переживала войну деревня. Не фронтовая, а наша родная – ульяновская. Не задетая фронтом, она годы войны провела в мучениях, главным из которых был непрекращающийся голод. И сейчас почти невозможно представить, что выпало пережить нашим прабабушкам, бабушкам и дедушкам.
Наш канал в TelegramУльяновские фольклористы Маина Чередникова и Михаил Матлин во время своих экспедиций в районы области взялись сохранить еще живущую в деревнях память об ужасах войны. В прошлом году вышла книга «Голод 1941-1945 годов в устных рассказах сельского населения Ульяновского Поволжья». В ней собраны воспоминания более полусотни ульяновцев. Почти все авторы воспоминаний женщины – жены и дочери ушедших на войну мужчин. С 14 лет все дети в тылу работали, их насильственно отправляли в ПТУ. С 16 лет могли послать на заготовку леса, рытье оборонительных сооружений, торфразработки.
Но самым страшным была не тяжелая работа, а постоянный голод. В селах нашей области в войну почти не было хлеба, женщины и дети ели мерзлую картошку, травы и листья липы. В семьях, где не было коровы, смерти детей стали обыденностью. Женщины нередко воровали зерно – крохи, чтобы накормить детей. Но пойманных судили, не принимая во внимание положение в семье. Усугубляли ситуацию и налоги – независимо от хозяйства, крестьяне должны были сдавать продукты .
Как это можно было пережить – в выдержках записанных фольклористами воспоминаний ульяновцев.
Жительница села Потьма Карсунского района, 1915 года рождения:
“Голод был. Вот проводила мужа, осталась беременна. Один умер и второго родила, Лиденьку, без него, в декабре-ти. Уж плакала. Родила. Как жили. Помогали девчонки-соседки. “Посидите, куды схожу”. Запру, да в лес на себе поеду. Выезжаю. Окошки были маленькие: жив ли? нет ли? – жив! жив! Слава Богу, мелькает в окошке. Он обоссанный, мокрый, как кочка, холодный. Родила, стало двое. Ни отходу, ни отъезду. Картошку по полям гнилую, просо ручками собирали. Соберешь на кашку, натолчешь и покормишь. И обя помярли. И схоронила во время войны. Мальчишке семь годов было.
Ну, я помогала солдатам. Собирали, ходили, у кого что есть. Что я отдам – двое детей. Они, прям, силком. Что-то дала, вроде, носки его. Отдавала – солдаты гибли.
Мальчишка тосковал об отце, не давал мне покою. Не спал всеми ночами. Сидит на кровати и причтат: “Скоро папка к нам приедет”. А я ему скажу: “Если придет без рук, без ног, мне его не нады”. А он мне: “А мне нады”. – “Он работать не будет, я его чем кормить буду?” – я ему говорю.А он мне скажет: “Ты сошьешь мне сумочку, и я пойду сбирать. Я бы его кормил. Тогда нищих много было. Ходят под окошком нищие, просят подать Христа ради”.
Село Матвеевка Старомайнского района:
“Одна женщина тут у нас была, пять детей у нее было. Вызвали ее в сельсовет и велели за налоги нести деньги или то, что есть. А она как услышала, так вот кофту на груди разорвала, и упала, и умерла”.
Жительница Хвостихи Кузоватовского района 1922 года рождения:
“Зимой как-то раз в 1941 году погнали табуном нас, девчонок молоденьких, в Лесное Матюнино. Рвы противотанковые рыли. Морозы-то тогда какие были! Народ-то как мучили! Значит, вдоль полосу рыли, а тут поперек загиб – вроде танки поедут и будут туда кувыркаться. Вот где смех-то. Народ-то дурили, мучили… Земля-то мерзла-мерзла, ничем не раздолбишь. Кирками, лопатами ломали… А то возьмуться землю таять. Разжигали костры. Ну че там: ямочку маленьку выдолбишь и все. А работали в лесу, ночью. Все девчонки дрожали и от страха, и от холода”.
Жительница села Каргино Карсунского района 1933 года рождения:
“Летом 1942 года мы жили в деревне Кротково Сенгилеевского района. Наш детский дом находился в бывшей барской усадьбе. Мне запомнилась одна вечерняя линейка. Построили нас на поляне. Потом влруг спросили: “Ребята, поднимите руки, кто хочет густого супа?”. Поднялся лес рук. Оказалось, что нужно нарвать крапивы, чтобы поесть на следующий день густого супа. Краприва тогда была молодая и о чень жгучая. Нарвали мы ее тогда много. Суп получился очень густой и вкусный”.
Жительница Барыша 1937 года рождения:
“Дети тогда не были детьми. Мама говорила, что мы были похожи на маленьких стариков. Первые годы войны мы жили сносно – сначала были продукты, потом мама ходила, меняла наши вещички на еду. Много километров прошли ее ноги. И была у нас корова. Но пришел страшный год. Все из дома было уже вынесено, да и менять было уже не у кого. И в один ужасный день случилось самое страшное – пришел человек и принес мешок мерзлой кратошки и мешок пшеницы. Как обраловались мы – дети. Но мама, наша мама, которая уже двоих детей вырастила и ни слезинки не проронила за годы войны, она плакала. Слезы беззвучно текли по ее лицу, так как она пыталась улыбаться и приободрить нас. Оказалось, что тот человек пришел за нашей Буренкой”.
Жительница села Большая Кандарать Карсунского района 1924 года рождения:
“Тут уже до нас все дошло. Мы уже стали не емши, не пимши, раздеты, разуты. Что осталось после отца, мать уже начала все растаскивать, менять: где ракушек, где мякины, где чего. Конечно, нажитого было очень мало, потому что у родителей наших годы тоже были очень тяжелые. Нажить, чтобы на прожитье. Начался голод.
Коровы не было. Бывало, все животы вот такие, через живот на низ ничего не видать. Он пух. Гнилой картшки-то наберем, в ней червяки какие-то белые, а все равно это не понимали. Тоже вот эдак вот нашлепаем. Немножечко засохнет – и наедимся, а ночью-то блевать, да все на свете от этого. И вот жили: пухли, голодали. Все там было. А мама бывало: “Ну, доченьки, как-нибудь, как-нибудь, как-нибудь”. Сидела, уговаривала. И мы с матери никогда не просили, что дай нам поесть. Мы понимали, ничего не тянули, но ведь маленькие были…
Была у нас младшая сестренка, она больно уж болела с голоду. Все на ней такие болячки были, все. Маленькая она была, наверное, года четыре. Ну а мать-то пошла в это время просо жать. А жали-то серпом. Вот, а она в балакирь, такой балакирь был из-под молока, налила воды и понесла в поле с собой попить. Хлеба-то нет, а только возили, чтобы попить. Ну, и в этот горшок натачала просо она, чтобы хоть эту маленькую девочку. Ну, вот, какой-то бригадир ее там с этим горшочком поймал. И ее в Карсун, маму нашу. Посадили вот за этот горшочек. И сидела она вместе с этой сестренкой. Она маленькая была, она ее с собой. Ну, вот в Карсуне-то она до суда просидела.
Ну, вроде, здесь начали ходатайствовать насчет мамы: чтобы ей у нас в клубе показательный суд устроили. И вот ее привезли с сестренкой. Ну, и вот, мы пошли, значит. Маму привезли. Жалко, мать есть мать. Привезли нас – мы все к маме. Ну, вот тут ее оцепили в этим клубе-те. Начался суд… Ей дали какие-то условные, чего ли. Ну, тут и наша мама вся и больная, и в болячках, и все на свете с этой сестренкой прошла. А у этой сестренки вот вывалились эти болячки, туда вот – и ямка на этим месте. И до самого, как говорится, что она умерла, конечно, чего у нее было. Все уже отравлено. Она так и померла. Она не двигалась, ей лежать-то нельзя было, мама ее держала и все. Сидели там до суда, наверно, месяца три . А мы брошены на произвол судьбы, бегали по деревне: где калачик – вот цветочок калачик-то растет, где столбунцы, где кислинка, где козлецы каки-то. А чего? Куды пойдешь? Кто даст? Ни у кого не было”.
