Яндекс.Метрика

Эдвард Радзинский: “Слово имеет значение, очень серьезное”

Особой мистической силой наделил Ульяновск в своем авторском проекте писатель Эдвард Радзинский. Приехав впервые в наш город, он, накануне выступления в Ленинском мемориале, рассказал, что революции на самом деле делает власть и что история – очень жестокий учитель, которого наша страна так и не научилась слушать.

Эдвард Радзинский спускается из своего номера в один из залов “Хилтона”, чтобы встретиться с журналистами. Невысокий человек с тихим скрипучим голосом, который владеет особой магией. Залы в сотни слушателей повинуются ему – одинокой фигуре в луче прожектора на темной сцене. Затихнув, следят за движением слов и мыслей о днях минувших, но становящихся такими близкими и важными для дня сегодняшнего.

В ожидании встречи мы узнаем, что приезд писателя и историка в Ульяновск в день выборов президента – случайность. Просто не нашлось в графике другого выходного дня для нашего города. Что он пробудет здесь немало времени – с утра субботы до полудня понедельника.

В Ульяновске писатель в первый раз. Но, рассказывает он, наш город для него очень важен. Еще только задумывая свой авторский вечер “XX век. Итоги. Некто”, посвященный гибели Российской империи и ее урокам, он решил, что в финале рассказываемой им истории будут два города – Ульяновск и Екатеринбург.

радзинский

“Финал этой программы был задуман до ее начала. Наступал 18-й год, мне захотелось рассказть все-таки о том, почему он произошел. Страна интересовалась в основном, спал ли государь с Матильдой – это и был рассказ о 1918 годе, главный рассказ. Но потом наступили выборы, появилась новая тема. А мне хотелось вернуть людей к тому, что произошло: гигантский катаклизм, который совсем не закончился.

Я выбрал для финала два города – Ульяновск и Екатеринбург. Вы понимаете, почему. Мне хотелось так почти мистически закончить эту историю здесь. Потому что есть ресурс у этих теней, они не уходят, только прячутся в природе, но эти люди вечны.

О чем эта история? Она длится часа три. Рассказать за три минуты? Пожалуйста.

Есть такая любимая формула наших политтехнологов, они ее бесконечно повторяют. “Революцию задумывают романтики, делают фанатики, а пользуются ею негодяи”. Не буду всю ее обсуждать, но там пропущен главный револционер – это власть. Все революции делает она. Это такой безумный поводырь слепых, который аккуратно ведет несчастную или счастливую страну в бездну. И мы постараемся пройти этот путь и показать, что революцию сделали не немецкие шпионы и толстый человек по фамилии Парвус, а революцию сделали все вместе – власть и народ. Как это происходило на протяжении почти столетия.

Это гигантская история, я ею занимался вторую часть жизни. До этого я жил в счастливом мире театра, где все придумано и всем женщинам чуть за 20, а мужчинам – чуть за 30. И все они развешаны по фойе, там молодые лица, которые никакого отношения не имеют к тем, кого вы видите на сцене. Это прелестный такой, условный мир. Мы с вами займемся миром тяжелым и безусловным. Есть одна беда: мы почему-то думаем, что история – учительница в школе. Она ходит и нас уговаривает: вот, учитесь, старайтесь. Но она – злобная надзирательница. Очень злая. И когда не понимают ее уроков, страна, сделавшая революцию в феврале, еще 80 лет ходит по кругу, чтобы вернуться в то же место и сказать: “Нет, у нас капитализм”. Как тогда не поняли, что произошло и зачем произошло, они пытаются не понять доныне”.

Писатель вспоминает о счастливом мире театра, и его спрашивают об уходе из драматургии в историю. Уход произошел в 1990-е, когда Радзинский ставился и в Москве, и за рубежом.

“Я ничего не менял, я просто стал писать прозу в связи с тем, что театр мне перестал быть интересен. Тот новый театр, который появился. Если вас ставил Гончаров в расцвете и Эфрос, первый режиссер страны, и Товстоногов, и начинавший тогда Виктюк, и Фокин. Но после мне нужно было отдавать пьесу, чтобы они думали: “А что мы с ней еще сделаем?”.

Это новый театр, где много гениев. Когда я подхожду к афише, а там написано “Гамлет”, инсценировка такого-то. Вот и гений. Решиться помочь Шекспиру может только гений. И там подряд идут. И “Три сестры” – тоже, оказывается, гений сел и помог умершему Чехову.

Я подумал: а зачем они мне нужны. Я сам выхожу на сцену и читаю пьесу с хором и оркестром (речь о пьесе “Загадка Моцарта”). Такое удовольсвие – абсолютное. Я за все отвечаю. Я слышу музыку, божественную музыку Моцарта. Недавно по-другому: с тем же плетневским оркестром, так как речь шла о Матильде, я читал пьесу “Последняя ночь последнего царя” в зале Чайковского. Потрясающая картина: переполненный зал и ты читаешь.

Раньше у меня была беда. Я знал эту формулу: драматург пишет одну пьесу, режиссер ставит другую, а зритель смотрит третью. А здесь мне главное, что я сделал. Это авторский театр, который и должен быть”.

Еще вопрос – о капитализме, в который, по словам писателя, вернулась Россия. Капитализм ли это?

“Наш капитализм, у нас же все свое. Я буду рассказывать про время Александра II. Это тот же капитализм, с теми же граблями, которые лежат на дороге, на них все наступают и спрашивают, а почему так происходит? А потому что история превращена в официанта, который изо всех ног бросается угождать власти. Вчера Иван Грозный – это мерзавец, убийца, который убил всех. А теперь укрепляется вертикаль власти, и глядь: Иван Грозный – это собиратель русского государства. Ну, немножко убил, и того убил, и родственников, и всех. Но с кем не бывает. На Западе тоже убивали, Варфоломеевская ночь. Но все забывают, что ночь – это безумное кровавое столкновение религий. А чтобы человек набросился на собственный город под названием Новгород и решил его истреблять, а после мы ему поставим памятник, забыв что смутное время – это результат Грозного. Поэтому русский публицист и писал, что смута – это результат великого молчания народа, не смеющего сказать истину своим царям”.

Но вместо того, чтобы учить уроки истории, страна отдает ее политикам.

“Вот сейчас все думали про учебник истории. Я был на его обсуждении – выше уже не бывает уровень. Там один встал и сказал: надо сделать учебник в виде Википелдии, нужна такая форма. Но они немного не понимают. Википедия лелается для того, чтобы ее прочел мальчик, который сдает экзамены и тут же забыл.

А история – это Плутарх. Когда школьнику, который читает, понятно, с кого делать жизнь, ему понятны трагедии, драмы других людей. Но для этого надо писать историю, а не превращать ее в наше любимое занятие – политику, обращенное в прошлое. Вот что такое наше история.

Иногда в ней были прорывы. Сидел Соловьев. Знаете, когда я понял, что мне не сделать? Пришел в архив, и там был стол и такой желобок в полу под столом. Мне сказали, это Соловьев приходил и кресло под себя пододвигал. И так он делал каждый день и по многу раз, вот и образовался желобок. Хотите жизнь положить, как он, – вот тогда история”.

Почему же подлинные патриоты объявляются предателями? Потому что наша страна – самодержавна.

“Это свойство самодержавия. У самодержавия есть правила. Все, что не согласно с государственной идеей, является безумией, глупостью. Все должны войти в хор, который должен повторять то, что сказано: “Прошлое России удивительно, настоящее великолепно, а будущее – выше всяких представлений”. Так и только так нужно писать о русской истории”.

Но возвращаемся в Ульяновск. Эдвард Станиславович отмечает, как он рад, что в городе сохранилась дореволюционная застройка, что она не уничтожена вся нынешними чудовищными зданиями. Отправляясь в поездку, он переживал, остались ли эти маленькие домики, чтобы можно было среди прогуляться. Но сразу же после пресс-конференции он отправляется в Мемориал, потому что личность Владимира Ленина – одна из самых интересных для исследователя.

“Посмотрю весь Мемориал, потому что Ильич меня необычайно занимает. Рассказ о том, как он убивал зайчат и кроликов – это один Ильич, который был тогда нужен. А есть радикал, великий радикал, который, действительно, с потрясающей волей, такой, какая была у Робеспьера. Человек, который не управлял даже имением, решился управлять целой страной, и революция сожрала его мозг.

Когда все гадают, очего он умер – от этого. Это страшное ощущение бессилия. Когда он, несчастный, пишет: “Расстрелять, расстрелять, расстрелять!”, – он знает, что никто не будет расстреливать, читать, никого это не интересует. Потому что расстреливают без него. Ему не надо писать “расстреливать крестьян”, потому что все это делают без него. Войдет Тухачевский и с ними разберется. А поэтому все его вопли и крики – он бессилен.

Он видит, как постепенно возвращается все, что они хотели уничтожить. Возвращается великая русская бюрократия. Она возвращается целиком, бумаги начинают идти, любимым нашим ходом, путаясь, не возвращаясь. Эти мысли о том, что рабочий должен получать столько же, сколько министр – все правильно, только у министра или у наркома спецпаек и спецобслуживание.

Это бессилие радикала, который пришел, чтобы уничтожить паспорта, чтобы государство уничтожить. Идея была, как оно отомрет. А оно каждый день – все мощнее – он это видел. И эти битвы со Сталиным. Если бы он пожил, он был бы на одной скамье с Троцким, и никакого ленинзма не было. Революция закочнилась, приходит смиритель, а он им не был.

Это интереснейшая личность. Беспощадная, со своими представлениями о жалости. Он же готовился к террору до революции. Он знал, что французская революция погибла от недостачи террора. А он с самого начала уничтожил учредительное собрание.

Настоящая его биография впереди. Не этот бред, который показывают на каналах, где лилипуты играют в титанов. Что они могут? Они несчастные. Как может актеру объяснить режиссер, если он не читал? Он в лучшем случае читал Гамлета сокращенным.

Эта мысль, что в 18 году будет устроена фабрика сериалов… Они не чудовищные, они нормальные – нормалек. И они могут быть, если при этом идет по правде обсуждение. Почему и как случилось, действительно, что еще вчера все славили царскую семью, а сегодня борются за право ее расстрелять”.

В ответе на очередной вопрос появляется еще один уроженец нашего края – секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов, сыгравший немалую роль в личной борьбе Радзинского за право ставиться в столичных театрах, которого пришлось добиваться не один год. Но, как настоящий драматург, отвечая на частный вопрос, он переходит к финалу – всей встречи, да и всей своей работы.

“У меня были актеры, которые безумно хотели, и они были безумно популярны. Они готовы были ходить по инстациям, просить. Был режиссер. Вот Гончаров решил поставить “Беседы с Сократом”. Он вывесил – был такой щит, на нем написано “Ближайшая премьера” – “Беседы с Сократом”. Молодой артист, тогда все боялись, что он еще молодой, Джигарханян, пошел репетировать. Потом выяснилось, что пьесу не разрешают. Гончаров сказал: а чтобы разрешили, мы поставим “Думу о британке”. И на “Беседах” наклеили афишу “Дума о Британке”. Потом выяснилось, что не разрешают, надо Погодина “Аристократы”. Повесили. Так шесть лет вешали. Все пух щит. Джиганханян уже стал вполне актер. Шесть лет актеры репетировали, и в конце спектакль выпустили.

Дали мне тетрадку, где моя пьеса была исчеркана красным и синим карандашом. Красным – объяснили, что это не обсуждается, а синим – можно. Я посмотрел и говорю: “А красным-то кто?”. Сказали: “Михаил Андреевич”. Это был Суслов, рожденный у вас. Второй человек в государстве. Читал мою пьесу “Беседы с Сократом” и правил ее. Вкус у него был правильный – он правил в основном цитаты Платона. Власть верила серьезно, что надо это править. Но Джигарханян за шесть лет выучил наизусть текст. Он все мог, только не мог не говорить того, что он выучил. Поэтому на первый спектакль к театру подойти было нельзя, стояли тысячи людей. И там были все, кто ее запрещал. Все, а между ними я посадил приглашенного мною Сахарова, считая, что он немножко похож на Сократа. Вся страна его тогда осуждала, и он имел право посидеть в зале и посмотреть, что делает другой Сократ.

Так мы двигались. Нерона разрешили уже через четыре года. В тот момент наступила перестройка, но тема ушла. Стало можно. Но здесь есть один нюанс. Был такой анекдот: ” Две птички встречаются, одна побывала там, а вторая всю жизнь жила здесь. Вторая спрашивает, ну, как там. Первая говорит: “Чирикать можно все, что угодно”. “Не может быть! И ты чирикала?” “Да. Все, что хочешь. Все”. “И, действительно, можно?” “Да, но кто тебя слушает…”

Это и есть итог перестройки всего. Время, когда Суслов читал пьесы, ушло. Новая власть не только читать не будет, она в театр пойдет только, когда кто-то умер. Они поняли, что это неважно. Слово не имеет никакого значения. И вот здесь ошибка. Также, как у Суслова была ошибка – преувеличенноле представление о мощи слова.

Слово имеет силу, и самые губительные идеи входят в мир тихой походкой голубя. Слово имеет значение, очень серьезное. Поэтому все, что мог, я уже совершил”.

Радзинский1

На этом Радзинский останавливается, тихо говоря, что опасается за голос перед выступлением. Услышать всю историю о гибели империи и попытаться понять ее уроки можно уже 18 марта в зале Ленинского мемориала.


Фото – группа писателя Вконтакте.

Оцените новость: